Петя предложил сходить в театр. В «Балтийском Доме» шел фестиваль русской драмы. Разные театры Германии привезли аж девятнадцать спектаклей, поставленных по русской классике. Выбор пал на постановку «Дети Солнца» по Максиму Горькому. Сюжет пьесы мы не знали, но жарко спорили, на какой минуте спектакля мы увидим причинные места главного героя, ибо о зарубежном театре к тому времени были уже наслышаны. Выпивая предварительные пол-литра непосредственно перед спектаклем, я сделал ставку на тридцатую минуту первого акта, приятель мой на сорок пятую.
Спектакль оказался скучным. На сцене, выкрашенной в серый цвет, с черным задником, без каких-либо декораций, на деревянных стульях располагались штук десять артистов, одетых в серые плащи на голое тело, что сразу же говорило о том, что кто-то из нас спор выиграет точно. Но плащи были запахнуты, со сцены лилась тихая монотонная невыразительная немецкая речь с подстрочным переводом бегущей строкой над сценой. Артисты сидели на стульях недвижимо, понятно, что все это была «концепция», которая очень нас веселила, и первые двадцать пять минут мы жутко хихикали, вызывая раздражение у жадно внимающей все это дело публики. Нам сыпались замечания с соседних рядов, кто-то уже дважды похлопал меня по плечу сзади, но я ничего не мог с собой поделать, мне было смешно. Петя шутил, что после такого просмотра обязательно нужно почитать Горького. Мой приятель с часами в руках ждал тридцатой минуты. Я занервничал. Оплатить ящик водки, на который мы поспорили, по правде говоря, я не мог. Никак нельзя было проигрывать спор. И когда Петюня вдруг к самому моему носу поднес циферблат, который указывал, что вот-вот я проиграю, я поднялся с места и заорал на весь зал, обращаясь к сцене:
— Ну покажи уже х...й!
И по великому совпадению, один из артистов тут же вскочил со стула и распахнул свой плащ, открыв нашим взорам все то, о чем я просил, и зал взорвался бурным хохотом и аплодисментами. Загремела первая в спектакле музыка, свет стал мелькать как на дискотеке, артисты забегали туда-сюда... Петр был подавлен.
С юных лет я мечтал работать в театре. Я понимал, что в театре можно сделать кое-что такое, чего нельзя добиться в кино. Эта некая «театральная условность» на самом деле перед постановщиком открывает море свободы. Только в театре без особых затрат можно переместиться из бушующего моря в космос, а затем в какую-нибудь хрущевку, а далее во внутренний мир героя, что при производстве кинофильма, разумеется, будет стоить огромных денег и не достигнет поэтического эффекта, который можно получить на сцене. Но тот вечер заронил во мне сомнения. Что-то дрогнуло во мне. Меня нисколько не смутили немцы и этот спектакль, меня смутила русская публика. Шел 2003 год... В зале не было случайных людей. Это была не просто «публика». Это была та самая «театральная публика», которой сегодня больше как бы нет. Но уже тогда она с наслаждением внимала всю эту дрянь.
— Пойдем за водкой... – обратился я к приятелю.
Пока разыгрывался музыкальный номер, мы покинули партер. В фойе нас догнала капельдинер с восторженным лицом:
— А вы тоже артист?
— Конечно!
Видимо она подумала, что я участник спектакля, подсаженный в зал...